р а с к о п ы

В 1982 году исполнилось пятьдесят лет с того момента, когда А. В. Арциховский начал археологические раскопки в Новгороде, которые с тех пор ведутся систематически и непрерывно (не считая тяжелых военных лет). Исследования этого города потребовали концентрации значительных научных сил и превратили Новгородскую археологическую экспедицию в крупнейшее в мире научное предприятие по изучению городских средневековых древностей. Этот особый интерес именно к Новгороду определен несколькими важными причинами. Среди них и выдающееся место Новгорода в истории средневековой Руси, и особенность форм его политической организации, и та роль, которую Новгород играл в системе торговых и культурных связей между Русью, Западной Европой, Византией и мусульманским Востоком, и шедевры его архитектуры и живописи, характеризующие высочайший уровень художественной жизни и состояния творческих сил.

Однако не менее важным обстоятельством, определившим неизменное притяжение к Новгороду нескольких поколений историков и археологов, оказалась прекрасная сохранность в его почве всех без исключения предметов, которые когда-либо попадали в землю. Новгород возник на плотных глинистых почвах, не впитывающих воды дождей, паводков и талого снега. Влага до предела насыщала его культурный слой, медленно сочась в Волхов и препятствуя проникновению воздуха. Поэтому в культурном слое Новгорода не было условий для развития микроорганизмов, вызывающих процессы разрушения органических материалов, а металлические предметы в нем покрывались лишь поверхностной пленкой коррозии, предохранявшей их от дальнейшего разложения.

Это значит, что в новгородской почве ожидают своего открытия остатки всего, что некогда было сделано руками человека и служило ему: нижние венцы домов и пограничные частоколы усадеб, уличные и дворовые мостовые настилы, системы дренажа и фортификационные конструкции, домашняя утварь и сельскохозяйственный инвентарь, инструменты ремесленников и продукты их производства, оружие мужчин и украшения женщин, остатки одежд и детали конского убора. В Новгороде археолог может не только войти на усадьбу и в жилой дом средневекового горожанина, но и увидеть себя в окружении привычной этому горожанину бытовой обстановки.

Чтобы эта особенность стала вполне очевидной, следует знать, что главным поделочным материалом вплоть до недавнего времени было дерево. Из дерева строили дома, им мостили улицы, из него изготовляли посуду и транспортные средства. На дереве писали иконы, а на коре березы — письма. И все, что было сделано из дерева, в обычных почвенных условиях безвозвратно гибло. Любая музейная экспозиция средневекового быта поэтому оказывалась поневоле избирательной и случайной, демонстрируя главным образом предметы из цветныx металлов, камня и стекла, которые составляют лишь ничтожную и неопределяющую часть репертуара древних вещей. Акценты восприятия прошлого из-за этого неизбежно смещались, а само такое восприятие становилось деформированным. Между тем новгородская почва идеально сохраняет не только деревянные, но и костяные и кожаные изделия, а также ткани.

Существует еще одна важнейшая особенность Новгорода, бесценная для изучения его древностей. Цель археологических раскопок не состоит в простом коллекционировании древних предметов. Важнейшее намерение археолога заключается в реконструкции локально-хронологических комплексов. Археолог озабочен выяснением связей между открываемыми в процессе раскопок древностями. Его интересует единовременный набор предметов, служивших обитателям конкретной усадьбы или конкретного жилища, а также хронологическая динамика развития таких комплексов. В обычных условиях работа археолога бывает затруднена десятками разнообразных обстоятельств, главным из которых является нарушение культурного слоя в ходе строительных и хозяйственных работ. Даже при рытье погреба или колодца древние предметы меняют свое положение в слое, перемешиваясь с более поздними и лишая исходный комплекс должной стерильности. В еще больших масштабах такие нарушения возникают при крупных строительных работах. На древних улицах Москвы, например, массовое строительство каменных домов в XVIII–XIX веках безвозвратно уничтожило остатки древней деревянной застройки, откладывавшиеся на тех же местах в предшествующие столетия. Еще более разрушительным для таких остатков стало массовое строительство XX века с глубоким залеганием фундаментов многоэтажных зданий. В Новгороде из-за повышенной влажности почвы средневековые горожане избегали рытья погребов и колодцев, а дома здесь не имели заглубленных фундаментов. Напротив, их ставили на бревенчатые подкладки, чтобы избежать соприкосновения нижнего венца с почвой. Поэтому древние остатки оказывались нанарушенными. После утверждения в 1778 году нового генерального плана Новгород был перепланирован по принципам регулярной застройки. На место стихийно сложившейся древней градостроительной схемы пришла схема прямоугольной планировки кварталов на Торговой стороне и радиально-полукольцевая на Софийской стороне. Новые улицы в большинстве случаев прошли по задворкам древних улиц, а красные линии древних улиц, у которых сосредоточивалась основная застройка, оказались в основном внутри современных кварталов, во дворах, а не под фундаментами новых зданий. Благодаря этому обстоятельству весь массив культурного слоя средневекового Новгорода сохранился до нас в его стратиграфической целостности и элементарно, просто расчленяется на последовательные прослойки, включающие в себя всякий раз хронологически однородные комплексы остатков древних строений и предметов. Иными словами, мы получаем возможность наблюдать относительно-хронологическую последовательность развития как целых комплексов, так и отдельных процессов и форм конкретных вещей, меняющихся с течением времени в зависимости от совершенствования техники, изменения вкусов и движения моды.

Однако любая относительно-хронологическая схема абстрактна до тех пор, пока ее не удастся привязать к абсолютным датам. И здесь на помощь археологу приходит исключительная сохранность дерева в культурном слое Новгорода. Бревна срубов и уличных мостовых содержат в себе заряд точной информации о времени рождения и смерти породившего их дерева. В поперечном разрезе любого бревна, в сложном рисунке его годовых колец, как неким самописцем, зафиксирована история меняющихся от года к году климатических условий. Неблагоприятное для роста дерева лето оставляет на этом рисунке тонкое кольцо, благоприятное — толстое. Чередование колец соответствует чередованию годичных изменений погоды, и надо думать, что семь тучных и семь тощих библейских лет отложились в свое время на срезах пальм сменой семи толстых годовых колец на семь тонких. Чередование колец причудливо и практически неповторимо. Это обстоятельство было положено еще в конце прошлого века американским исследователем Дугласом в основу созданной им дендрохронологии — метода определения года рубки дерева по годичным кольцам. Метод Дугласа был разработан с помощью изучения годичных колец долговечных деревьев — секвойи, калифорнийской сосны и дугласовой пихты, живущих не одно тысячелетие.

В русском лесу столь долговечных деревьев нет. Новгородские дома и мостовые сооружались главным образом из сосновых бревен, возраст которых редко превышает 150 лет. Из-за повышенной влажности культурного слоя и его быстрого нарастания новгородцам приходилось возобновлять мостовые своих улиц постоянно. На отдельных раскопах, где мощность культурного слоя достигает 6–8 м, количество последовательно возобновлявшихся настилов равно 27–30. Частые в деревянном городе пожары уничтожали строения, но их нижние венцы, прикрытые наросшим за время их существования культурным слоем, навсегда остались в земле. Число таких остатков за 50 лет раскопок превысило 2000. Дендрохронологическое исследование мостовых и срубов, во-первых, позволило найти как бы замену американской секвойе: шкала движения из года в год климатических условий с IX века до настоящего дня была составлена сочетанием многочисленных взятых из раскопов образцов древесины. Во-вторых, оно как бы насытило всю толщу раскопов многими десятками точных дат, дав возможность определить год сооружения любой мостовой и любого средневекового дома. Очевидно, что и все находки, происходящие из прослоек культурного слоя, которые отложились во время существования каждой мостовой, получают достаточно точные даты. И коль скоро, например, с середины X века до середины XV века, то есть за 500 лет, уличные мостовые сменились около 30 раз и такая смена, следовательно, в среднем происходила один раз в 17–20 лет, значит, и точность датировки любого единовременного комплекса древностей равна приведенной цифре. Такая точность до сих пор остается недостижимой для датирования большинства древнерусских книг и произведений живописи. На раскопках Новгорода она уже давно стала привычной и не вызывает удивления специалистов.

Изложенная здесь краткая характеристика новгородского культурного слоя как системы, хранящей четкую информацию о прошлом, совершенно необходима потому, что значительную часть коллекции новгородских древностей, составленной в ходе раскопок, образуют многие сотни предметов, в создании которых принимали участие не только ремесленники, но и художники. Если же быть более точным, чаще всего при этом надо иметь в виду мастера, не мыслящего изготовить даже простейший предмет, не придав ему и эстетического содержания.

Открытие мира средневекового новгородского прикладного искусства — одно из важнейших достижений новгородской археологии. До этого открытия великие шедевры зодчества, фресковой живописи и иконописи казались прекрасными цветами, выросшими на пустыре. Красота шедевров представлялась доступной немногочисленным ценителям, прежде всего самим художникам и зодчим, а также наиболее просвещенной верхушке боярства и духовенства. Извечное противопоставление каменного храма жалкой избе посадского человека, оборачивающееся и противопоставлением центров средоточия художественных сокровищ в высших слоях общества некой бездуховности простого населения, особенно контрастным казалось именно в Новгороде. Раскопки обнаружили, что подобные рассуждения неверны. Прекрасное было органическим компонентом быта простого горожанина. Стремление украсить любой предмет, употреблявшийся в повседневном быту, проявлялось многократно, и буквально каждый день раскопок приносит подтверждение этому.

До раскопок в Новгороде мы были лишены возможности видеть многообразие древнерусского прикладного искусства во всех его привычных средневековому человеку проявлениях. Виной этому — все та же хрупкость и практическая несохраняемость в земле подавляющего количества предметов, служивших средневековому человеку. Прикладное искусство Древней Руси больше всего известно сегодня по находкам драгоценных — золотых и серебряных — ювелирных изделий в вещевых кладах, большинство которых было скрыто в земле в мрачную эпоху ордынского нашествия, а также по сохранившимся в церковных и монастырских ризницах культовым предметам. И в том и в другом случае обстоятельства уберегли некий пласт художественного творчества, ориентированный на вкусы привилегированной части общества. Были ли другие пласты творчества подобны ему или принципиально отличны? Ответить на этот вопрос стало возможным только после обнаружения в Новгороде массовых находок деревянных, костяных и кожаных художественных вещей.

Мы видим теперь, что и шедевры высокого искусства и украшенные резьбой деревянная ложка или костяной гребень принадлежат к одному кругу явлений, порождены общим стремлением к красоте, потребностью выразить художественный вкус в образах, соответствующих обстановке.

Однако и эта обстановка и эти вкусы находились в постоянном движении, развиваясь вместе с обществом. Художественный вкус всегда произведен от мировоззрения, а общественные идеологические системы зависимы от десятков обстоятельств как внутренней жизни, так и воздействия на нее внешних сил. Если с течением времени изменяются самые формы используемых человеком вещей, то в не меньшей степени варьируется и их художественный облик. Поэтому проблема датирования массовых находок древних художественных предметов для выяснения динамики и тенденции развития прикладного искусства так же важна, как и проблема датирования любых древних предметов, если они используются для изучения истории ремесла, техники и всей системы социальных отношений.

Даже хорошо сохраняющиеся в земле художественные предметы из стойких металлов, например литые иконки, нательные кресты, змеевики, до сих пор с трудом поддаются хронологическому определению или получают самые обобщенные и ненадежные даты, поскольку в существующих музейных коллекциях они происходят главным образом из случайных находок или же вовсе не имеют исходных паспортов. Между тем, изготовленные в глиняной форме по оттиснутому в ней более древнему образцу, они достаточно часто сохраняют вполне древний облик, хотя в действительности отлиты порой спустя несколько столетий после отливки или чеканки образцового оригинала. Трудности датировки подобных вещей могут быть преодолены только в том случае, если их обнаружить в большом количестве в хорошо датированных горизонтах культурного слоя. Именно такие возможности и предоставляет историку прикладного искусства Новгород. Благодаря стратиграфической четкости его культурного слоя все категории найденных в нем художественных предметов обретают каждая свою собственную хронологическую шкалу, которая имеет не только относительный, но и абсолютный характер.

Раскопки в Новгороде открывают и еще одну важнейшую возможность исследования таких предметов. Находки многочисленных берестяных грамот впервые в археологии позволили с предельной точностью устанавливать социальную атрибуцию средневековых жилых комплексов. Если раньше археология при характеристике изучаемых ею объектов оперировала такими обобщенными терминами, как «жилище зажиточного человека», «мастерская ремесленника-ювелира» (не зная, был ли этот ювелир вотчинным или свободным ремесленником), «погребение воина-торговца», то сейчас во многих случаях открываемый в Новгороде комплекс оказывается персонифицированным находкой в нем берестяных грамот, адресованных его владельцу или живущим на такой усадьбе людям. Раскапывая усадьбу, мы знаем не только, что она боярская или купеческая, но нам известно и имя ее владельца, иногда сохраненное и в летописи. Раскопкам были подвергнуты и дворы непривилегированного населения Новгорода. Установив внешние характеристики разносословных усадеб, мы сейчас и в тех случаях, когда при раскопках не встречено берестяных грамот, можем без больших затруднений дать социальную атрибуцию комплекса. Таким образом, художественные предметы из новгородских раскопок могут быть классифицированы и по их социальной принадлежности, что чрезвычайно важно для выяснения возможной ориентации прикладного искусства на разные слои общества. Уже сейчас очевидно, что такая ориентация существовала, но она проявлялась в материале и, следовательно, цене предмета, но не в принципах орнаментации и не в художественных образах оформления.

Иллюстрацией этому может служить наблюдение над художественными предметами XI и XII веков. На первую четверть XII века падает существенный перелом в экономике Новгорода (как, впрочем, и в экономике всей Древней Руси). Если прежде ремесленники работали на заказ, учитывая при оформлении своей продукции пожелания и вкусы заказчиков, и изготовляли изощренные технически и художественно драгоценные украшения приемами скани, зерни, перегородчатой эмали, то начиная с XII века их деятельность ориентирована в первую очередь на рынок. Продукция их становится стандартной. Кропотливые технические приемы сменяются упрощенными, имитационными; основой технологии становится литье, лишь воспроизводящее внешние особенности предметов более ранней поры.

Естественно, что драгоценные предметы встречаются вблизи богатых боярских усадеб, а стандартные — повсеместно. Но и те и другие опираются на единый арсенал художественных образов и эстетических представлений.

Возращаясь к хронологии, следует заметить, что с ее помощью решаются и проблемы, далеко выходящие за пределы собственно новгородской истории прикладного искусства. Приведем один достаточно важный пример.

Хорошо известна разница в убранстве средневековых каменных храмов Владимиро-Суздальской земли и Новгорода. Владимирские церкви XII и начала XIII века покрыты коврами каменной резьбы, в которых причудливые орнаменты обрамляют не только фигуры святых, но и изображения птиц и зверей, фантастических животных и небывалых цветов. Стены новгородских церквей украшены скупо, сама поверхность кладки из чередующихся слоев плинфы и известки или из розового ильменского известняка служит им украшением. Эта разница, как всегда казалось, говорит о различиях в характерах русских людей, обитавших в разных областях, порождая мысли о суровости новгородца, жившего среди болот и сырых лесов, на опасном краю Русской земли.

Изощренность каменной резьбы владимирских церквей долгое время оставалась искусствоведческой и исторической загадкой. Откуда мог возникнуть ее стиль? Исследователи вспоминали летописное сообщение о том, что Андрей Боголюбский призывал к своему двору художников из дальних стран, и искали корни этого стиля в других странах — от Италии до Армении.

Раскопки в Новгороде решили эту загадку, перечеркнув и возникшее было представление о примитивной простоте и суровости рядового новгородца. Оказалось, что многие деревянные предметы, повседневно служившие человеку, украшены такой же причудливой и изощренной резьбой, как и стены владимирских храмов. В слое начала XII века были найдены уцелевшие дубовые колонны здания, построенного еще в XI, а может быть, и в X столетии; на них в окружении подобной резьбы оказались изображения китовраса и грифона — двойники владимирских. Однако новгородские изображения оказались на 150-200 лет старше владимирских. Следовательно, загадочный стиль возник не за рубежами Руси, а на славянской почве. И там, где не было подходящего камня, достаточно пластичного, чтобы воспринять линии сложного рисунка, пользовались главным поделочным материалом прошлого — деревом. Во Владимире, надо думать, резали и на камне и на дереве, но деревянные предметы там не сохраняются в земле. В Новгороде резали на дереве, а не на камне потому, что строительный материал каменных храмов этого города — ильменский известняк — рыхл и не приспособлен для резьбы в отличие от владимирского плоского и пластичного белого камня.

Заметим попутно, что в литературе не раз высказывалось предположение о принадлежности дубовых колонн, обнаруженных уже во вторичном использовании в качестве плах уличной мостовой, к древнейшей новгородской церкви — дубовой тринадцативерхой Софии. Так сильна мечта исследователей найти остатки этого древнейшего собора Новгорода и представить себе особенности декора постройки, восхищавшей современников и их ближайших потомков. Дубовая София была сооружена сразу же после принятия христианства, в 989 году, и сгорела в середине XI века. Однако более верным представляется другое предположение. В ближайшем соседстве с местом находки дубовых колонн в древности находилась церковь Спаса, которую позднейшая легенда называет храмом общины новгородских христиан, существовавшей еще до официального крещения Новгорода. Во время насильственного крещения она была разметана сопротивлявшимися христианизации новгородцами, а затем снова восстановлена. Скорее всего, колонны происходят именно из этой постройки 989 года.

Тема соотношения в новгородском прикладном искусстве мира древних традиционных языческих образов и мира новых, христианских идей — одна из основных в осмыслении художественных предметов из раскопок Новгорода. Древнейшие горизонты культурного слоя Новгорода охватывают весь X век, то есть еще не потревоженную языческую эпоху. Новгородец жил тогда в окружении своих деревянных богов, созданных его пантеистическим миросозерцанием. На припечках его домов стояли деревянные домовые, добрые духи, охранители очага, на столах — ковши, в очертаниях которых глаз легко угадывает плавные формы водоплавающих птиц, отражающих древние тотемистические представления. Но ручки этих ковшей, как и воинские доспехи, украшены страшными мордами хищных чудовищ, отгоняющих от их владельцев силы зла. И в причудливой орнаментике бытовых вещей, будь ли это гребень, рукоятка ножа или деталь архитектурного декора, несомненно присутствие простых и сложных идей, семантически воплощенных в орнаменте.

Однако и обратившись к более поздним вещевым комплексам той эпохи, когда христианство обрело под собой прочнейший общественный фундамент, мы будем постоянно встречать тех же домовых, тех же птиц и тех же хищных животных. Художественные образы языческой поры продолжали жить. Отраженные ими мировоззренческие идеи, естественно, деформировались, но сохраняли неизменной свою основу. И, обратившись к памятникам учительной литературы даже XVI века, мы найдем в них яростные проповеди против тех остатков языческой веры, которые казались крайне опасными христианской церкви спустя пять или шесть веков после крещения Руси.

Это двоеверие постоянно и упорно проявляется в предметах прикладного искусства древнего Новгорода. Вероятно, самыми выразительными его свидетельствами являются змеевики, заметное число находок которых впервые получило твердые даты. Найденные в слоях XII–XV веков змеевики представляют собой круглые шейные медальоны, на одной стороне которых изображена христианская эмблема (чаще всего архангел), а на оборотной — модификация образа Медузы Горгоны с заклинанием против злых сил. Типичный памятник двоеверия был целесообразно прост. К языческому или христианскому богу с его помощью можно было обратиться в зависимости от обстоятельств, только повернув его нужной стороной. И не случайно два таких змеевика (отлитые в одной форме) были найдены в слоях XII века на усадьбе священника: церковь предписывала срывать подобные амулеты с прихожан. Сродни змеевикам и другая находка: неолитическое каменное копье — «громовая стрела», символ древнего Перуна, — было подобрано новгородцем первой половины XIV века, но эта находка была оправлена в бронзовый футляр с изображением процветшего креста.

Не менее важным является еще одно направление в исследовании новгородского прикладного искусства в связи с археологическими открытиями. Новгород возник в сложной этнической среде. В его создании наряду с пришлыми на русский Северо-Запад славянами активно участвовали местные «чудские» племена угро-финнов. Коллекции найденных при раскопках Новгорода древних вещей демонстрируют изобилие украшений и других предметов «чудского» круга. Особенно выделяются многочисленные шумящие бронзовые подвески в форме уточек, лошадок и стилизованных животных, снабженные подвешенными на цепочках бубенчиками. Но эти предметы, как показали остатки производства, изготовлялись в больших количествах в самом Новгороде, и, очевидно, не только в расчете на их сбыт в области преимущественного расселения карелов, ижоров или вепсов, но и на спрос в самом Новгороде. Именно в украшениях динамичнее всего проявляется культурная связь соседствующих народов. Но если могучее древо новгородской культуры едино, то питающие его корни растут из разноэтническои почвы, и выяснить пути формирования этой культуры — привлекательная задача современного искусствоведения, помочь решить которую несомненно способны многочисленные археологические находки.

Не менее интересен вопрос дальних культурных воздействий. Среди художественных предметов, найденных в Новгороде, немало таких, которые были привезены издалека. Если влияние византийского искусства имело под собой мощную опору в идеологии христианства, а аксессуары культа прямо ориентировались на византийские образцы, то ввоз в Новгород художественных предметов из других стран определяется системой торговых связей, немыслимых без сопровождающего их культурного обмена. До недавнего времени набор сохранившихся в новгородских ризницах западноевропейских предметов прикладного искусства был сравнительно невелик. Наиболее известным комплексом среди них были лиможские эмали, приписанные в XVII веке Антонию Римлянину. Раскопки заметным образом пополнили собрание подобных вещей. К числу несомненных шедевров французского прикладного искусства относится костяная рукоятка с вырезанной на ней в XIV веке сценой штурма замка любви рыцарями. Назовем также иконку-литик итальянской работы XIII века с изображением Богоматери. Встречаются при раскопках и художественные вещи, изготовленные на мусульманском Востоке. Среди них не только разнообразные красивые бусы из стекла и стеклянная посуда с арабскими благопожелательными надписями, но и великолепный медный сосуд X века, ручка которого украшена изображением сидящей на ней птички.

Настоящее издание — не исследование истории новгородского прикладного искусства. Это альбом, как бы заменяющий экспозицию наиболее значительных находок художественных предметов, найденных в ходе раскопок Новгорода, и дающий представление о разнообразии этих предметов и всепроникаемости художественных идей, которые составляли важную часть духовного мира средневекового горожанина. Это в то же время и существенная основа работы будущего исследователя, который для того, чтобы познакомиться с новгородской коллекцией, должен изучать ее в музеях Новгорода, Москвы и Ленинграда. Поэтому нет особой нужды подробно характеризовать все категории представленных в альбоме материалов. К тому же, как писал Флобер, «прекрасное менее всего поддается описанию».

Надо, однако, остановиться на двух категориях находок, нуждающихся в особом выделении. Вряд ли еще несколько десятков лет тому назад кто-нибудь мог надеяться увидеть древнерусские художественные изделия из кожи, настолько недолговечен этот материал, требующий даже в музейных условиях особого режима хранения. Оказалось, что почва Новгорода располагает самым благоприятным режимом «консервации» кожи. При раскопках найдены многие тысячи образцов древней обуви, и в их числе сотни туфель и сапог, украшенных великолепной вышивкой. Ажурные узоры, превращавшие обувь в подлинные произведения искусства, — лишь след ее расшивки цветными нитями, лишь некий абрис былой вышивки. Так же нарядно украшены кошельки и сумки, изощренно вырезаны аппликации, а маски скоморохов (их найдено уже около десятка) отражают не только уровень прикладного искусства, но и призывают нас думать о красоте того, пусть примитивного, театра, деятелями которого были скоморохи.

Такое же положение на стыке двух великих искусств занимают обнаруженные в Новгороде во многих образцах древние музыкальные инструменты — гусли, гудки, свирели, варганы. Корпусы гуслей и гудков украшались излюбленными в Новгороде фигурами фантастических зверей и птиц, сама форма инструментов, изменявшаяся сообразно вкусам музыкантов, принадлежит к сфере интересов историков прикладного искусства. Но инструменты звучали, переносили музыкантов и их слушателей в великий мир музыки. Важно сказать, что древние новгородские инструменты звучат и сегодня. Изготовленные по найденным в раскопках образцам гусли, гудки и свирели из тех же пород дерева с точнейшим повторением всех деталей оригинала демонстрируют нам, казалось бы, давно умерший звук древнего инструмента. На самых ранних гуслях, XI века, сохранилось имя их владельца — «Словища» (Соловушко). Этой находкой впервые открыто достоверное имя русского музыканта, которое наряду с именем Бояна в дальнейшем, возможно, будет начинать хронологический список русских артистов.

Находка эта дает нам право остановиться на некоторых перспективах будущих археологических открытий в области истории прикладного искусства. В 1973–1983 годах при раскопках на перекрестке древних Черницыной и Пробойной улиц Людина конца в слоях рубежа XII–XIII веков была обнаружена усадьба видного политического и духовного деятеля Новгорода того времени Олисея Гречина. Одна из берестяных грамот, происходящая из этой усадьбы и адресованная Гречину, позволила идентифицировать его с упомянутым в летописи Гречином — претендентом на архиепископскую кафедру в 1193 году. Однако в ходе раскопок на той же усадьбе были найдены остатки иконописной мастерской и многочисленные предметы, связанные с иконописанием: пятнадцать заготовок для деревянных иконок, тигли для приготовления лаков и красок, чашечки для разведения краски, различные минералы-пигменты, янтарь для приготовления олифы и в изобилии обломки южных амфор — главной тары для транспортировки в Новгород растительных масел из бассейна Средиземноморья. Иконописание дополнялось сопутствующими производствами, в том числе изготовлением басменных окладов для икон. Образцы таких окладов были найдены здесь же. Многопрофильная мастерская, несомненно, объединяла многих мастеров, но главным среди них оказался все тот же Гречин, владелец усадьбы. Были обнаружены адресованные ему берестяные письма с заказами на написание икон, а также собственноручная запись Гречином одного из заказов.

Обращение к летописи показало, что художник Гречин фигурирует в ней под 1195 годом как автор не сохранившейся до наших дней фресковой композиции Пречистенской церкви в новгородском Детинце. Известно, как скупа летопись на имена художников. На ее страницах упомянуты только три живописца: Гречин Петрович 1195 года, Исайя Гречин и великий Феофан, жившие в XIV веке. Поэтому весьма основательным казалось мнение И. Э. Грабаря: «Памятники древнейших эпох почти всегда безымянны, и нет никакой надежды установить когда-либо имена безвестных мастеров, расписавших фресками русские храмы XI, XII и XIII веков».

Между тем соединение на одной усадьбе материалов, характеризующих и высокое положение Гречина в новгородской духовной иерархии и прямую его причастность к художественному творчеству, дало возможность идентифицировать с ним обоих упомянутых в летописи лиц, а поиски его возможного авторства среди сохранившихся произведений станковой и фресковой живописи конца XII — начала XIII века привели к возниковению гипотезы о его руководящей роли в создании самой знаменитой древнерусской фресковой композиции — росписи Спас-Нередицкой церкви 1199 года под Новгородом. Продолжение раскопок этой усадьбы способно подтвердить или опровергнуть эту гипотезу, однако уже сейчас очевидно, что находки в Новгороде берестяных грамот и связанная с ними персонификация археологических комплексов содержат в себе возможность не быть столь пессимистичным. Массовое распространение в Новгороде художеств и мастерских, изготовлявших художественные предметы, массовое распространение в нем берестяного письма откроют со временем не одно имя мастеров, творцов прекрасного. И если сегодня, говоря о Новгороде, его называют городом Александра Невского, Василия Буслаева и Садко, то придет время, когда к этим именам добавятся и неизвестные нам пока имена живописцев, зодчих и торевтов.

Однако сегодня главное открытие состоит в другом — стремление к созиданию прекрасного не было в средневековом Новгороде уделом избранных. Творцами красоты были плотники и кузнецы, ювелиры и сапожники, косторезы и литейщики, замочники и оружейники, токари и стеклоделы. И главная черта прикладного искусства Новгорода — его народность.

В альбоме воспроизводится около трехсот предметов, найденных в культурном слое Новгорода в горизонтах X–XV веков. Всех этих вещей так или иначе касалась рука древнерусского художника. Они сгруппированы по разделам. В первых трех объединением вещей послужило их назначение. Первый раздел — берестяные грамоты, церы, писала, то есть все, что связано с древнерусской письменностью. Второй раздел — музыкальные инструменты, театральные маски и шахматы. В третьем представлены вислые актовые свинцовые печати, которые очень часто, кроме текстовых формул, несли и высокохудожественные изображения. Остальные предметы имели достаточно универсальное применение, и поэтому они сгруппированы по материалу, из которого сделаны, — вещи из цветных и благородных металлов, дерева и кости, стекла и глины, железа и кожи.

Большинство предметов, опубликованных в альбоме, хранится в Новгородском историко-архитектурном музее-заповеднике в Новгороде, некоторые — в Государственном Историческом музее в Москве и в хранилище Новгородской археологической экспедиции в Москве.